Несмотря на то, что я испытывал настоятельную потребность забыться сном, усталый мой рассудок упорно возвращал меня к воспоминаниям трехлетней давности. Кейт Уайндхем была дочерью лондонского торговца сукном, обвиненного в неверных расчетах с оптовым покупателем. Дело было передано в церковный суд на том основании, что контракт, заключенный при сделке, был признан подобием клятвы, данной Господу. Подоплека столь очевидной натяжки заключалась в том, что истец находился в родственных отношениях с архидьяконом, обладающим в суде немалым влиянием. Мне удалось добиться передачи дела в королевский суд, где претензии покупателя были признаны несостоятельными. В знак благодарности мой клиент, вдовец, пригласил меня на обед, где я был представлен его единственной дочери.

Кейт обладала живым и ясным умом и получила соответствующее этому уму образование, ибо ее отец отнюдь не считал, что знания идут во вред женщине. К тому же у нее было прелестное личико в форме сердечка и густые каштановые волосы, свободно спадавшие на плечи. Впервые в жизни я встретил женщину, с которой мог беседовать на равных. Больше всего ей нравилось обсуждать со мной различные тонкости законов, деятельность суда и даже будущее церкви – кстати, несправедливость, которую претерпел отец Кейт, превратила их обоих в ярых поборников реформы. Вечера, проведенные в разговорах с ней и ее отцом, дни, когда Кейт сопутствовала мне в долгих пеших прогулках, несомненно, были самыми счастливыми в моей тусклой жизни.

Я полностью отдавал себе отчет в том, что Кейт видит во мне всего лишь друга – она частенько повторяла с шутливым укором, что я обращаюсь с ней слишком вольно, в точности как с приятелем-мужчиной. И все же надежды на то, что дружба ее может перерасти в нечто большее, упорно шевелились в моей душе. Мне случалось влюбляться и прежде, но я еще ни разу не отважился предложить руку и сердце предмету своих чувств, полагая, что телесный мой изъян не дает мне права рассчитывать на взаимность. Прежде мне необходимо составить неплохое состояние, говорил я себе; лишь богатство способно возместить внешнюю неприглядность. Однако же я мог предложить Кейт то, что она, бесспорно, способна была оценить: увлекательные разговоры, единство интересов, круг друзей, равных ей по уму и развитию.

До сего дня меня терзают мысли о том, как повернулись бы события, открой я свои чувства раньше. Так или иначе, я опоздал. Однажды вечером, явившись в их дом без предупреждения, я застал Кейт в обществе Пирса Стаквилля, компаньона ее отца. Поначалу это ничуть меня не встревожило, ибо, хотя Пирс был чертовски хорош собой, прочие его достоинства исчерпывались безупречными манерами, которые, подозреваю, дались ему с большим трудом. Однако несколько минут спустя я с удивлением заметил, как в ответ на его идиотские остроты Кейт заливается смущенным румянцем; рядом с этим болваном моя возлюбленная превратилась в жеманную кокетку. С этого дня все прежние наши беседы были забыты. Кейт говорила только о Пирсе, о том, что он сказал или сделал, и при этом на губах у нее играла нежная улыбка, разрывавшая мне сердце.

Наконец я открыл Кейт, что питаю к ней нечто большее, чем дружба. Признание было сделано на редкость глупо и неуклюже, я отчаянно мялся и запинался на каждом слове. Но самым ужасным было не внезапно напавшее на меня косноязычие, а то неподдельное удивление, с которым встретила мое признание Кейт.

«Мэтью, для меня все это – полная неожиданность, – заявила она. – Я всегда считала, что мы с вами – добрые друзья. Никогда раньше я не слышала вас ни единого намека на иные чувства. Вот уж не думала, что вы настолько скрытны».

Дрожащим голосом я осведомился, суждено ли моим чувствам остаться безответными.

«Если бы вы открылись мне полгода назад, возможно, все было бы иначе», – с грустью проронила Кейт.

«Мне слишком хорошо известно, что моя внешность способна пробудить лишь отвращение, но не страсть».

«Подобное убеждение сослужило вам плохую службу! – с внезапным пылом воскликнула Кейт. – У вас приятное лицо, живое и мужественное, вы умны, деликатны и учтивы. Напрасно вы придаете столько значения своей согбенной спине. Можно подумать, на всем свете вас одного постигло подобное увечье. Вы слишком носитесь с собственными недостатками, Мэтью, и недооцениваете своих достоинств».

«Но тогда…»

Кейт покачала головой, на глазах у нее выступили слезы.

«Поздно. Я люблю Пирса. И он уже попросил у отца моей руки».

Позабыв свою обычную сдержанность, я принялся отговаривать ее от этого опрометчивого шага. Я твердил, что рядом с этим тупым и невежественным малым она умрет со скуки. На это Кейт резонно возразила, что вскоре у нее появятся дети, которые поглотят все ее внимание. Растить детей и заботиться о доме – не это ли удел, назначенный женщине Господом? На это мне нечего было сказать. Мне оставалось лишь удалиться.

Никогда более я не видел Кейт. Неделю спустя эпидемия бубонной чумы налетела на Сити, подобно урагану. Сотни людей, поражаемых недугом, сотрясались от озноба, обливались потом и в течение двух дней умирали в своих постелях. Болезнь была равно жестока к представителям как низших, так и высших классов. Она унесла и Кейт и ее отца. В качестве душеприказчика старика я устраивал их похороны. В памяти моей навечно отпечатались два деревянных гроба, медленно опускаемые в землю, и искаженное отчаянием лицо Пирса Стаквилля. В эти горестные мгновения я понял, что он любил Кейт не меньше моего, и кивнул ему с грустной улыбкой. Он ответил мне взглядом товарища по несчастью, полным боли и сочувствия. Провожая Кейт в последний путь, я мысленно возблагодарил Бога за то, что Он помог мне избавиться от пагубного заблуждения, согласно которому души умерших пребывают в чистилище, где испытывают невыносимые муки. Теперь я точно знаю, что безгрешная душа Кейт спасена и ей дарован вечный покой.

Сейчас, когда я пишу эти строки, слезы застилают мои глаза. Я не мог удержаться от слез и той зимней ночью в монастыре Скарнси. Я тихо плакал, стараясь не всхлипывать, так как меньше всего хотел разбудить Марка, который осыпал бы меня ненужными расспросами. Наконец слезы очистили мою душу, и я уснул.

Однако той ночью мне снова приснился давний кошмар. Картины казни королевы Анны не являлись мне уже давно, но стоило мне увидеть обезглавленное тело Синглтона, мучительные видения вернулись. Во сне я вновь пережил все томительные подробности того солнечного весеннего утра, когда я в густой толпе народа стоял у покрытого соломой эшафота. Я находился в первых рядах толпы; лорд Кромвель приказал всем своим подчиненным присутствовать на казни, тем самым выражая одобрение происходящему. Сам он стоял неподалеку, у самого эшафота. Он добился стремительного возвышения в качестве представителя партии Анны Болейн; ныне при его действенном участии королеве было предъявлено обвинение в супружеской измене, за которую ей предстояло поплатиться жизнью. Лицо лорда Кромвеля, с сурово насупленными бровями и сжатым ртом, могло служить воплощением беспощадного правосудия.

Деревянный настил вокруг плахи покрывал толстый слой соломы, и привезенный из Франции палач в зловещем черном капюшоне застыл со скрещенными на груди руками. Я окинул помост взглядом в поисках меча, который, согласно единственному пожеланию королевы, должен был обеспечить ей скорый и безболезненный конец, но не нашел орудия казни. Впрочем, озираться по сторонам мне было затруднительно, ибо, подобно всем прочим, я стоял, почтительно опустив голову. На казни присутствовали величайшие люди государства – лорд-канцлер Одли, сэр Ричард Рич, граф Саффолк.

Поэтому те, кому достались места в первых рядах, хранили благоговейное молчание, в то время как сзади доносился оживленный гул голосов. Помню, взор мой упал на яблоневое дерево в полном цвету. Черный дрозд уселся на одну из ветвей и завел свою жизнерадостную песню, не обращая на толпу ни малейшего внимания. Я не сводил глаз с птицы, завидуя ее беззаботности.